ЖУРНАЛИСТИКА МОЖЕТ БЫТЬ ЕДИНСТВЕННО ВОЗМОЖНОЙ СИСТЕМОЙ НРАВСТВЕННОГО СТРАХОВАНИЯ
Урок журналистского мастерства Зои Ерошок
15.04.2008 11.40
Наталья Суворова: Уважаемые коллеги, дорогие студенты, я с удовольствием представляю вам нашу гостью из Москвы, из Новой газеты, журналистку Зою Валентиновна Ерошок. Она пришла к нам, чтобы пообщаться, рассказать вам, особенно журналистам, в каком направлении может развиваться ваше творчество. Даю слово.
Зоя Ерошок: Спасибо.
Аплодисменты студентов.
Зоя Ерошок: Спасибо. Меня зовут Зоя Ерошок. У нас как-то отчество в журналистике не очень принято. Я работаю в «Новой газете». Новой газете первого апреля исполнилось 15 лет. Это одна из первых частных газет в России. Мы - команда, ушедшая из «Комсомольской правды» осенью 1992 года. 50 человек нас ушло. Сейчас осталось 4 из тех, многие рассеялись в самые трудные времена. Нас до сих пор спрашивают, какие конфликты у нас с «Комсомольской правдой». Во всяком случае, публично мы ничего не обсуждаем, потому что и с «Комсомольской правдой» и с «Российской газетой», в которой работают многие из тех начальников газеты, в которую мы потом уходили, - работают в разных изданиях, в правительственной «Российской газете». У нас замечательные отношения личные, творческие. Просто, если и была какая-то амбиция, когда мы уходили» и она осуществилась, - мы хотели сами с нуля создать собственную газету, частную газету, мы ни копейки за это время не брали у государства и все время выживали сами. Но для нас это было важно, потому что это - что-то другое.
Я закончила факультет журналистики МГУ, работала в «Комсомольце Кубани». В Краснодаре выходила такая краевая молодежная газета очень сильная и талантливая. Сейчас, к сожалению, её вообще уже не существует. Там были очень многие необыкновенно талантливые журналисты, они были старше меня, очень многому я у них научилась, очень многое они в меня вложили. Потом я работала собкором «Комсомольской правды» по Краснодарскому краю, потом в штате «Комсомольской правды» и вот потом - «Новая газета». Конечно, в каждой из тех газет, в которых я работала, своя атмосфера. Целый год я готовилась к повторному поступлению на факультет журналистики, - не добрала баллы, - я работала в районной газете, тогда в Темрюке. Это Краснодарский край, Тамань, Лермонтовские места. Газета района называлась «Таманец» - тоже замечательная газета, а сейчас она называется «Тамань». Поэтому я так коротко рассказываю о моём пути. В нём нет ничего необыкновенного, а просто надо сказать, что я не профессиональный лектор, хотя я иногда читаю лекции. В Москве я читаю лекции в Международном университете. Это Гавриил Попов, бывший мэр Москвы основал этот университет. Это не моя профессия, читать лекции. Моя профессия, как я говорю, - складывать буковки в слова. Поэтому всегда трудно выступать на трибуне, в президиуме и не поведением на трибуне, кафедре или в президиуме достоинство нашей профессии меряется. Я просто без какого-то кокетства или подхалимажа к вам хочу сказать, что я - просто одна из вас. Может быть, у меня чуть больше опыта, чем у вас, но это не дает мне никакие преимущества.
Поэтому - это, наверное, не лекция, а такие заметки на полях очень субъективные и произвольные у меня будут. Мне меньше всего хотелось бы, чтобы было что-то из поучительного пафосного, ложно-публицистического в моём выступлении. Это просто мой маленький такой опыт. Ни в коем случае ни истина в последней инстанции, ни несравненная моя правота, всё это произвольно можно делить на 1000. У каждого из вас будет свой опыт. Это никоим образом не желание кого-то поучать или навязывать опыт. Я всегда в таких случаях вспоминаю слова Гумилёва, когда он сказал Ахматовой: «Анечка, если я начну пасти народы, пожалуйста, удуши меня свой собственной рукой». Эта возможность пасти народы, кого-то поучать, она не только в нашей профессии, журналистике, но и в любой. Филологи вы будете или вообще в какой-то другой профессии, - это всегда может быть самое неприятное и страшное, когда появляется у кого-то менторский тон и он появляется там, где у человека меньше всего на это оснований. По-настоящему значительные люди, величины, - они всегда просты в общении, они не занимаются поучениями. Ну и, разумеется, нельзя ни в нашей профессии ни в других ничего разжёвывать, ничего внушать. Я бы наоборот обратила бы к какой-то субъективности, когда вы будете существовать в профессии, я бы к субъективности вас призывала. В субъективности нет ничего само по себе плохого, она ни на что не претендует, да и не знаю, есть ли на самом деле какая-то, так подразумеваемая объективность? Журналистов часто обвиняют и говорят: вы не объективны, а журналисты некоторые доказывают: нет, я объективен. Да не надо доказывать, что ты объективен, - конечно, субъективен. Мы пишем своё мнение. Дай Бог, чтобы мы писали каждый раз своё мнение. Объективность - это не безразличие и не альтернатива субъективности. Объективность - это просто сумма субъективностей. Вот есть истина одного человека.
Когда-то, когда мы работали в «Комсомольской правде», у нас была рубрика «Истина одного человека», мне очень нравилась эта рубрика. Есть истина одного человека, плюс одного, плюс ещё одного. Разные мы проходили пути в журналистике. Совпало с каким-то моим периодом, когда в советское время была цензура, когда многое нельзя было. Я думаю, что меня в то время спасла молодость какая-то, потому что я только открывала себя в профессии и журналистскую профессию для себя. Мне было важно учиться, что-то делать впервые. Наверное, если бы я становилась все старше и не наступила бы перестройка, я бы больше упиралась в стену и, взрослея, понимала бы, что и эта тема запрещённая, и эта, и эта. Но, в то же время, абсолютно не ностальгируя, - не выношу ностальгию по советским временам, потому что многое застала там плохое, - понимаю, что были и в советской журналистике какие-то вещи, которые хорошо было бы брать с собой, чтобы нынешние журналисты познавали включенность в традицию. Нельзя каждый раз жизнь начинать заново, каждый раз сбрасывать Пушкина с корабля современности.
В «Таманце», в котором я работала, было много выпускников Ленинградского и Московского университета, сильные, талантливые, серьёзные, значительные журналисты. В «Комсомольце Кубани» и в «Комсомольской правде» я проходила очень серьёзную школу, школу языка, школу серьёзного, ответственного, щепетильного, подчеркну, отношения к профессии, когда человек важен, о котором ты пишешь, а не ты сам. Тогда ты с человеком разговариваешь подолгу, по нескольку раз, по нескольку часов каждый раз, когда ты пишешь подолгу материал. Такие величины работали, например, в «Комсомолке», как Инна Павловна Руденко, как Василий Михайлович Песков, который работает и сейчас, как писал, так и пишет о животных, но, дай Бог так писать о человеке, Ярослав Кириллович Голованов, ныне покойный. Инна Павловна Руденко стала нашей старшей подругой. Она проработала в Комсомолке больше 50 лет. Ей 76 лет, но она остаётся действующей журналисткой. Она звонит мне, может позвонить поздно ночью и говорит на полном серьёзе: «Деточка, ты знаешь, я вот написала материал, так - им не довольна. Кажется, я написала на троечку с минусом или на четвёрочку с минусом, а я могла бы больше». Каждый раз, когда она приносила тогда или приносит сейчас, с её опытом богатым, она говорит, - скажите, пожалуйста, если это сделано на четвёрку, - я сделаю на пятёрку, если это сделано на пятёрку, - я сделаю на пять с плюсом. Это жажда совершенствования, собственного совершенствования, не обвинение мира в несовершенстве, не кого-то в чем-то, а собственного. Инна Павловна Руденко в своё время, в советское время, когда были войска в Афганистане, написала материл «Долг» о мальчике, который был ранен, стал инвалидом и которому никто не помогал. Это письмо просто своим ходом пришло в «Комсомольскую правду». Геннадий Николаевич Селезнёв, замечательный наш главный редактор, который потом был дважды председателем Госдумы, напечатал этот материал, идя на страшный риск. ЦК комсомола, другие структуры говорили, что будут у «Комсомолки» очень многие неприятности, - не знаю, кто даже больше рисковал, автор, Инна Павловна Руденко, которая написала этот материал или Селезнёв, который решился и напечатал. Он назывался «Долг» и он был принят. И по нему и Брежнев, и Политбюро приняли специальное Постановление, Указ была оказана и до сих пор оказывается по одному этому материалу помощь.
Там просто почта, огромная почта в «Комсомольской правде». Когда мы уходили, был 25 миллионов тираж и на каждую публикацию нашу минимум приходило 5 тыс. писем. Это одно из тысяч писем, в ворохе писем. У нас был сильный, я помню, отдел писем. Это такая ниточка к этим афганцам, ребятам, которые прошли Афганистан, стали давать льготы им стали давать квартиры, их стали лечить, а до этого делали вид, что их нету, потому что война были не объявленная. Как в Чечне называлось наведение конституционного порядка, так перед этим в Афганистане - это называлось ограниченный контингент войск и мой любимый философ Мераб Мамардашвили по этому поводу говорил: «Что может мать понять в смерти собственного сына, если матери смерть собственного сына формулируется как ввод ограниченного контингента». И «дурно пахнут мёртвые слова». Это было советское время. Я делала вам экскурс в советскую журналистику, чтобы пунктиром провести то, что было потом: перестройка, эйфория от перестройки, открытие тем, мы впервые стали писать о детях врагов народа, о врагах народа, о диссидентах, обо всем. Много-много было разрешённых тем, но много было сказано скороговоркой, много было сказано в какой-то эйфории, много было в тех интересных, тревожных и талантливых годах много было такого агрессивно-реваншистского чего-то. Много было самоутверждения и, всё-таки, увы, когда сейчас начинаешь подводить итоги, мало внятного, умного, значительного, высокоответственного разговора с читателем, когда темы просто раскрывались, но при этом было много самоутверждения. Как-то с годами стало всё меньше радости в профессии, до последнего журналисты ещё держались. Была такая строка «у поэтов есть такой обычай, вкруг сходясь, оплёвывать друг друга» - вот журналисты от этого удерживались, в какой-то момент и журналисты стали этим заниматься и больше стало такого ореола исключительности. Мне кажется, чего нужно очень сильно избегать в журналистике - это ореол исключительности, будто мне что-то позволено.
Мы должны всё время помнить, что мы - одни из многих. И ничего у нас особенного нет ни в нас самих, ни наше образование, ни наша жизнь - ничто, даже если в них что-то есть. Ничто не даёт повода лично сводить счёты с людьми, лично над кем-то изгаляться, лично пользоваться трибуной во имя своих каких-то корыстных целей. Мы должны просто помнить, что журналистика живёт контекстом и больше стараться всё время постигать и постигать профессию и больше учиться у высоких образцов, например, у литературы. Я уже не раз говорила, как бы не казалось, что это разные профессии, литератор, писатель или журналист, но мы пишем на одном русском, действительно великом языке. Наша ответственность - писать хорошо. Какие-то вещи ты можешь больше понимать через литературу, а не даже через журналистику, через какие-то примеры журналистских материалов. Я, когда читаю лекции в Международном университете, детям часто привожу пример, я им читаю лекции о поэте Науме Коржавине, о друге моём личном и газеты нашей уже много лет, я читаю лекции о поэзии Бродского, просто, чтобы на высоких примерах учиться, потому что есть вещи, когда через деталь, через метафору ты понимаешь, - ты не можешь научиться, как это делается, но ты воспитываешь сам в себе вкус и уровень. Потом ты уже вкус и уровень воспитываешь у своих читателей. В этом есть вот такая школа, которую ты проходишь. Журналистика живёт контекстом, а контекст - он через деталь. Контекст - это сама жизнь. Когда-то Тынянов сказал о литературе, но это можно сказать и о журналистике, что литература живёт не общим, а частным, ненужными частностями. Чем заметен Наполеон у Толстого, - говорил он, - тем, что от него пахнет одеколоном, а это война, разгром, но при этом Наполеон пахнет одеколоном и - это важная деталь, это важная вещь. Или, например, как Горький писал о Толстом, - думаете легко давалась ему его корявость? Он очень хорошо умел писать, он по девять раз перемарывал и на десятый получалось, наконец, коряво. -
Это тоже надо понимать, потому что одно из таких предостережений, которое я осмелюсь вам дать: бойтесь в журналистике, бойтесь, когда вы будете существовать в профессии, бойтесь гладкости и бойкости, бойтесь круглых, ничего не значащих, безликих слов и фраз, учитесь писать и переписывать. На компьютере, от руки, на машинке, гоняйте слово по строке, но чтобы искать слова, не первое попавшееся, не приблизительное, а точное. Есть свидетельство, например, Николая Гумилёва, - я понимаю, что в порыве первого вдохновения можно записывать стихи на чём попало даже на собственных манжетах, но для того, чтобы работать над стихотворением, надо сначала взять лист белой бумаги, хорошие перо и чернила и аккуратно переписать написанное. В какой-то момент, когда только появились компьютеры, молодые люди стали рьяно и резво их осваивать, появился сам термин «компьютерная журналистика». Бойко выходили эти слова, это были такие бойкие, гладкие, но никакие тексты. Сейчас у нас, например, молодёжь в редакции, я потом к некоторым молодым людям вернусь и специально о них вам расскажу, - это очень серьёзные журналисты, двадцатилетние, которые ещё учатся на факультете журналистики. Но уже работают и очень серьёзно, и ответственно, у нас работают или только что закончили, - они приходят раньше всех на работу, они уходят позже всех, но они не количеством даже берут, хотя трудолюбие - да. Они берут качеством, они серьёзно и ответственно работают, разговаривают с людьми, находят информацию, помогают людям, пишут материалы, которые абсолютно не юношеские и не девчачьи, они - очень взрослые материалы, серьёзные. Мы взрослые журналисты не снисходительно их хвалим, а радостно, открыто и просто превозносим, потому что - это замечательно сделанная работа. Но они вот именно пишут и переписывают. У них бывает по нескольку вариантов одного материала. И они мучаются, и они терзаются и это не выдумано, непоказушно, это очень и очень важно через это проходить.
Когда-то Розанов говорил, - я ввёл в литературу самое мелочное, мимолётное, невидимое движение души - паутинки быта. Вы каждый будете выбирать, когда будете работать, свою тему, своих людей, свои предпочтения, кто-то будет на политике практиковаться, кто-то будет экономистом, кто-то будет писать о людях, кто-то будет о глобальном, кто-то о мимолётном, но я очень бы вас просила прислушаться к моим словам, потому что, может быть, это самое трудное, но мне кажется это и самое важное, - паутинки быта. То, что сегодня остро модно - быстро становится старомодным. А вот паутинки быта, жизнь людей, казалось бы, какие-то мелочи - это все самое важное, то, что потом может протянуться через всю жизнь. Это, может быть, самое трудное, но это и самое важное. Вы можете и должны, мне кажется, этически быть связанными с людьми, потому что есть включенность людей друг в друга, сострадание, желание и умение помочь, но эстетически, мне кажется, журналист должен быть обособленным. Не петь в хоре, - я в переносном смысле говорю, - не пытаться всем понравиться, не суетиться.
Знаете, в дореволюционном ещё МХАТе у старых актёров в обращении к молодым актёрам было такое: не трепещите лицом. Вот многие журналисты трепещут лицом, когда желают всем понравиться, особенно начальству. Мне кажется, наша профессия что исключает - это угодливость. Сожалению, е ё становится всё больше и больше. Это желание или всем понравиться или понравиться сильному, прислониться к сильному, а завтра, если этот человек не у дел, то он становится никто, ничто и звать никак - не культивируйте это в себе, не учитесь этому, потому что всегда всё возвращается и вам вернётся. Какие-то ваши предательства вернутся вам. Лучше, чтобы жизнь не уходила и журналистская и человеческая целиком и полностью на то, чтобы любой ценой оставаться на плаву, на виду, громко заявляя о себе, настаивая на себе, на своём превосходстве, отделять себя, выделять, самовыражаться и точка. Может быть, это гораздо более сложно и к этому вы будете приходить годами. К тому, что журналистика - есть интерпретация опыта. Не действительности, а именно опыта. Своего собственного или чьего-то. Действительность мы знаем только в опыте. Журналист должен быть не только фиксатором событий каких-то, но и жить свою жизнь и эта жизнь и внутренняя и внешняя, она тоже должна быть интересна и достойна. Нельзя писать об одном, а жить по-другому. Нужно, чтобы эти вещи совпадали. Если вы к чему-то призываете людей, то, прежде всего, предъявите эти претензии к себе, потому что ум - это и есть осознанный опыт. Поэтому образование, не ставшее культурным опытом, ума не прибавляет.
Конечно, у каждого из вас будут свои темы в жизни, но вы должны помнить, что разрушить кирпичный дом легче, чем вырастить малую траву. Малую траву взаимодействия, - то, что я лично делаю на этой грядке. Я лично выбрала эту тему и что-то пытаюсь в ней, какой-то одной точке изменить мир к лучшему, чуть-чуть к лучшему.
Мне кажется, что из таких маленьких правд, как из маленьких трав, растёт правда большая настоящая и реальная.
В нашей газете работала последние 6 лет Аня Политковская, вы, естественно, слышали о её гибели. Я не была её подругой, но мы с ней подолгу разговаривали, особенно после её командировок. Я узнавала её через её заботу о родителях, о детях, через её внимание к моим племянникам, к моему папе, через какие-то такие вещи просто, может быть повседневные, бытовые, человеческие и журналистские. Например, она однажды мне рассказала, что у одного священника не хватило сил выслушать исповедь одной женщины до конца, потому что это было так страшно, когда она рассказывала, что она испытала, - священник попросил Аню выслушать. И она взяла на себя этот труд.
Однажды она рассказала мне об одной семье, которая к ней обратилась. Жила в Чечне семья, пришли федералы, забрали шестнадцатилетнего сына и он исчез. Не найти его было несколько лет, так по сей день не нашли. Потом разгромили их дом, разбомбили и у них ничего не осталось, они перебрались в какую-то среднюю полосу России, жили в каких-то подвалах и все продолжали и продолжали искать своего сына. В итоге, когда они, наверное, поняли, что больше никогда они не найдут, они пришли к Ане. Они просто пришли с такой просьбой, они просто хотели ей рассказать о том, какой он был. Как он учился, как он улыбался, какие были у него друзья, как он относился вообще к миру и к людям. У них не было больше никаких просьб и требований. У них не осталось даже его фотографии никакой. И тогда, когда Аня написала это все, они пришли и ей сказали, что в этом подвале, где они ютились, поместили в рамочку под стекло Анину статью об этом мальчике, - и это всё, что у них осталось от сына, даже не осталось фотографии. Но они были благодарны Ане за то, что что-то от сына сохранилось хотя бы на бумаге.
Аня всё время была на стороне самых слабых и беззащитных. Её рабочий кабинет был общественной приёмной для всей страны. Когда бы ты не приходил на работу, в этом кабинете её всегда сидел один-два, три, четыре, иногда шесть человек. Аня выслушивала их часами и тут же садилась за компьютер и тут же писала, потому что она хотела успеть.
Когда её застрелили в подъезде собственного дома четырьмя пулями в спину, у неё перед этим попала в больницу мама со страшным диагнозом. Папа шёл к маме, ехал в больницу, только вышел из метро, упал замертво - инфаркт. Умер за две недели до собственной гибели Ани.
Аня похоронила папу, надо было это сказать маме, которая лежала. Дочка её лежала на сохранении, будучи беременной, в больнице, во всём этом Аня не заметила слежку, которая была за ней, и как с ней свели счёты.
В прошлом году у нас вся редакция ездила по много раз каждый с Аниными детьми. С сыном и с дочкой мы ездили по странам, получали какие-то награды Ани. Мэр Рима Вальтрони, который очень популярный политик и поэт, - кстати, в Италии именем Ани назвал площадь в парке, - говорил потрясающую речь, потом подошла к нам очень популярная актриса, она играла в спектакле «Аня». Издаются книги. Я только что вернулась из Венеции, где я видела Анны книги. В Марселе ей была посвящена конференция. Так по всему миру. Нам прислали соболезнования все первые лица всех государств. Мы очень боялись за Верочку, Верочка родила дочку и назвала её двойным именем, чтобы она не повторила судьбу своей мамы, Анна-Виктория Политковская.
Конечно, они с ней расправились, они её убили, но как люди помнят, как люди относятся во всём мире к Ане, сколько благодарных людей! Это случилось в субботу. Я помню, что на другой день мы были до пяти утра в редакции, переделывали номер, а в воскресенье мы тоже пришли в редакцию и поздно вечером, ещё не стемнело, я выходила из редакции, это Чистые пруды, наш Потаповский переулок. Я вижу, на углу идут очень пожилые, глубоко за восемьдесят мужчина и женщина, семейная пара и они несут гвоздики. Я почему-то думаю, что они идут к Ане, хотя это центр Москвы, куда угодно пожилая пара в воскресенье могла идти. Когда они подошли к редакции, они спросили меня, - скажите, пожалуйста, - вывеска весит «Новая газета», люди клали цветы прямо у вывески, - можем ли мы зайти в редакцию и у вас в редакции положить цветы? Я провела их через проходную, у нас все стены наших длинных коридоров были в соболезнованиях, в открытках Ане, в письмах, в Е-мэйлах, телеграммах. Я помню, среди всего, - казалось бы, политика, заказное убийство, - соболезнования от Буша, Блэйра, Ширака, Меркель, от всех первых лиц. Но я помню - от Владимира и Сати Спиваковых. Казалось бы, - они просто музыканты, они прислали какую-то большую телеграмму-соболезнование. Как мир содрогнулся, всколыхнулся. Не только в страхе замер. Но лучшие чувства, даже Аня своей смертью будила в людях, лучшее поднимала. И вот эти старик со старушкой, такие интеллигентные, чистенькие со своими гвоздиками, они положили их к Аниному компьютеру и сказали, - вы знаете, она была нашей самой любимой журналисткой, мы все её материалы читали, мы так к ней относились. Они сказали это с таким достоинством, так без пафоса и такие они были достойные, и благородные, и тихие, и сдержанные, что я подумала, что даже если эти муж и жена были единственными, кто отреагировал бы на смерть Ани, уже все было не зря в её жизни, если такой был отклик, если такие были у неё читатели.
Главное, что делала Аня, - она не доказывала, что русские плохие, а чеченцы хорошие, она пыталась спасти людей от ненависти. Она спасала людей от ненависти. Она призывала, чтобы люди были людьми.
Например, у нас работает майор Измайлов, Вячеслав Яковлевич Измайлов. Он сто семьдесят человек освободил российских солдат из плена без копейки денег, без выкупа. Он разыскивал некоторых годами лично. Только один пример. Я видела, утром мы пришли на работу, пришли родители спасённого мальчика, которого он, по-моему, два года искал и нашёл, и эти родители принесли тортик, пили чай, молодые ещё родители. Они смотрели на этого мальчика и вспоминали, как эта мама почти каждый день приходила в редакцию, как на работу, - какие вести, хорошие, плохие, надежда то угасала, то появлялась, - и вдруг ты видел этого абсолютно конкретного мальчика. Этих абсолютно конкретных реальных родителей. Что стоила для них эта одна спасённая жизнь, а таких было сто семьдесят? Усилия невероятные уходили на этих людей, на каждого из них.
Я познакомилась с майором Измайловым в 1995 году и ныне покойная Валентина Семёновна Тихомирова ушла с нами из Комсомолки, она была очень пожилая, она работала в бюро проверки и ушла вместе с нами. Одно дело мы - в никуда уходили, мы четыре с половиной месяца делали первый номер нашей газеты, мы уходили абсолютно в никуда. Это был риск тогда и нам никто не верил, что у нас что-то получится, потому что опыта создания без копейки денег за душой своей газеты в 1992-1993 году не было ни у кого. Те газеты, даже частные, которые выходили, за ними стояли какие-то олигархи, какие-то люди, какие-то мешки денег. У нас не было ничего, кроме желания делать газету.
Валентина Семёновна Тихомирова переехала, жила в Подмосковье, в городе Жуковском и там, в Жуковской районной газете в 1995 году она читает заметку с подписью майор Измайлов. Человека, который работает в военкомате, официально работает в военкомате, но пишет о первой Чеченской войне, что он не хочет никого призывать в эту армию, потому что он отправил туда ребят и пошли первые гробы. А он прошёл Афганистан. Он называл их мальчики и знал всех по именам, кто остался в живых, кто погиб. Он, зная этот опыт, пережив этот опыт, работая в военкомате, будучи человеком в погонах, он официально и публично стал протестовать против этой войны.
Сейчас, даже когда даже мои какие-то приятели, к которым я хорошо отношусь, такие интеллигентные, высокообразованные начинают мне по телефону что-то шёпотом таким полным страха говорить о том, что что-то не нравится в нашей жизни, я говорю, почему ты не сделаешь что-то публично в связи с этим? Почему ты геройствуешь и строишь из себя такого смельчака, говоря мне это по телефону? Когда есть возможность что-то сделать. Вот майор Измайлов сделал.
Когда я встретилась с ним, наш разговор длился 9 часов подряд. Я записывала его воспоминания об Афганистане и о первых чеченских детях, которые были или сиротами или детдомовцами или из семей, где одна мама, потому что все остальные имели возможность откупиться и от армии и от этой войны. Когда было опубликовано моё первое интервью с ним, оно так и называлось «Майор Измайлов: Я никого не хочу в эту армию призывать» - и он это всё завизировал, подтвердил, что он осознанно это делает. И после этого он пишет заявление. Как он потом говорил, - Зоечкина статья отправила меня в Чечню, - я говорю, - ну, спасибо, - потому что я такого страха натерпелась, пока он был в Чечне. Он отправляется в Чечню, он пишет заявление в военкомат и проходит всё. Мы тогда снимали ещё фильмы для Взгляда тогдашнего и его потом в Чечне знали и по всей России знали и узнавали по лысине. Он дошёл до самых главных военкомов в Москве, чтобы его отправили в армию, и он хотел бы там работать психологом, как он сказал, и спасать от ненависти одну и другую сторону. Так и было, потому что с ним считался и Дудаев и Масхадов. Был приказ, как по поводу Лермонтова в своё время, - в этого в красном бушлате не стрелять, - так было по поводу майора Измайлова. Когда майор ехал на танке и снимал фуражку, чтобы сверху видели лысину, что в него не стрелять и с ним вели переговоры.
Это спасение от ненависти, когда крик души превращается в боевой клич и люди призывают убивать друг друга и люди ненавидят друг друга, всегда находятся люди, которые спасают от ненависти, спасают от разрушения человеческой души, а не только от разрушения зданий.
Это огромная, очень трудная внутренняя работа, спасать людей от ненависти.
У нас есть замечательная журналистка, ей тоже далеко за семьдесят, хотя она абсолютно молодая, перо свежих сильных чувств, Эльвира Николаевна Горюхина. Она - учительница из Новосибирска. Она тоже и при грузинском конфликте с Абхазией и Южной Осетией, и при первой, и второй Чеченских войнах, выпустила книгу «Путешествие по Кавказу». Она ходила по этим сёлам без майора Измайлов и с майором Измайловым и записывала рассказы людей и жизнь просто людей о жизни на войне. Это потрясающие материалы. Я помню, один эпизод, когда она находилась в абхазском доме и этот абхазский дом был когда-то грузинским, и когда всех грузин выгнали после войны с Абхазией. Абхазцы заняли этот дом, и как у вас, когда немцы уезжали в 1946 году, - русские занимали немецкие дома, я имею в виду у вас в Калининграде, у нас в России. Она сидит в этом доме и вдруг звонок по телефону, этому человеку, который остался в этом доме. Это звонил в прошлом хозяин этого дома, он звонит из Тбилиси и спрашивает безо всякой злобы и ненависти этого человека, незнакомого человека, абхазца, который поселился в его доме, спрашивает, - был ли урожай, хороший урожай? - Он говорит, - да. - А ты сделал вино? - Да. - А ты поднял первый тост за моего отца, который сажал этот виноградник, который создал этот дом и эти бочки огромные для винограда? - Он замолчал и куда-то ушёл, трубка лежала, а потом он пришёл со стаканом вина и сказал, - я понимаю тост за твоего отца. Когда эти люди так вот разговаривают, люди, которых разъединила кровь, война, ужасы разрушений, ненависть с обеих сторон взаимная, взаимно-перпендикулярное отношение к одним и тем же событиям, один в Тбилиси, беженец в гостинице, другой живёт в его доме, пользуется всем его, но их соединяет виноградная лоза. Их соединяет вино, их соединяет земля. И уходит ненависть, люди остаются людьми.
Это - то, что делала и делает Эльвира Николаевна Горюхина в журналистике.
Когда случился Беслан, и Аня Политковская летела в Беслан, пытаясь организовать письмо Масхадова, обращение к террористам, чтобы они уши их школы, Аню по дороге отравили. У неё была клиническая смерть. Она потеряла сознания, попала в госпиталь под Ростовом, там её спасали, она не долетела до Беслана. Тогда полетели от нас Лена Милашина, которая пишет и до сих пор о Беслане, кстати, молодая девушка тридцатилетняя и Эльвира Николаевна Горюхина. И что делала Эльвира Николаевна Горюхина с детьми той Бесланской школы, когда возобновили занятия? Она им читала стихи Бродского и через стихи Бродского она лечила их. И они реагировали на стихи Бродского, хотя Бродский уже несколько лет тому, как умер. И потом я купила сборник стихов Петра Вайля, друга Бродского, он сделал такую антологию поэзии, называется «Стихи про меня», то есть он выбрал от Анненского - до самых последних наших современных, он выбрал те стихи, которые, как ему кажется про него, он сделал их с комментариями. К одному стихотворению Бродского вдруг я читаю строчки: «Как бы растеряно, смущённо был бы счастлив Бродский, если бы узнал, что его стихи участвовали в психотерапевтическом лечении детей после Беслана?». Их читала учительница, - как он пишет, - с пушкинским именем Эльвира Горюхина. В материале «Я - твоя мама, я ничего не боюсь» она вытягивала и лечила. Причём, когда я своим студентам четверокурсникам читала стихи Бродского, я спрашивала у Эльвиры Николаевны, придя с томиком Бродского, - а вот это стихотворение не будет им сложным? Она говорила, - Зоя, да вы что? Я эти стихи читала третьеклассникам. Третьеклассники слушали. Представляете, это были совсем другие стихи, они были не о политике, ни о жизни, ни о войне, ни тем более, конечно, не о Беслане, но они вытаскивали, они спасали, вытаскивали и лечили. Я не знаю, насколько красота может спасти мир, но что она может вылечить - это точно. И мне кажется, что мы можем к политике относиться по-разному, мы можем в ней участвовать, можем не участвовать, можем отстраняться, можем не отстраняться, но с устранением и самоотстранением мы должны быть осторожны, потому что жизнь - это все-таки включённость людей друг в друга. Жизнь - это ответственность людей друг перед другом и ничто не должно заслонять нам реальность. Мы должны помнить, что как литература, так и журналистика может быть е д и н с т в е н н о в о з м о ж н о й с и с т е м о й н р а в с т в е н н о г о с т р а х о в а н и я. Что ты вкладываешь в это, - то вернётся тебе и вернётся к людям.
Журналистика сейчас становится очень информативной, ситуационной на уровне комментариев, реплик, колонок по тому, что происходит горячего, но никто не отменял таких вещей, как порядочность, нравственность, как отношение к добру и злу. Это не может быть отменено в журналистике и мы не можем говорить, что существует какая-то склонность или несклонность к добру. Если существует склонность к добру, если б это у нас было и действовало, мы бы могли тогда о ней и не знать. Зло делается само собой, а добро специально. Мы должны иметь силы и внутреннее состояние на это. Это внутреннее состояние - и есть форма.
Когда мы говорим, что люди ведут себя очень плохо, потому что они бедно живут, потому что они в бесчеловечных условиях, но не может человек ожидать, когда обстоятельства существования станут человечнее. В области морали - только там, где есть форма. Я знаю, например, такой эпизод. У моего любимого философа Мераба Мамардашвили была любимая женщина, которая пережила войну в Прибалтике. Она еврейка и девочкой она скрывалась от преследователей, её должны были отправить в концлагерь. В какой-то момент она оказалась на берегу моря и некий швед на лодке ночью должен был её увезти. Они пришли в пустую деревню, остановились в пустынном доме на краю этого моря и они должны были переждать эту ночь и неизвестно было, - ей было двадцать лет, - и не известно, что в эту ночь может случиться, когда придут немцы? Что же она сделала, как только они вошли в дом? Она вымыла весь этот дом и постирала старые выцветшие занавески. Она знала, что в любом случае она будет в этом доме только до утра, могла бы сидеть и умирать от страха, думать, кто же придёт. Он это запомнил, как философ, который прочитал много книг, потом в перестройку объездил весь мир, знал много языков, знал литературу, это была одна из самых таких простых, - я вам говорила про паутинку быта, - деталей, которую он не мог забыть всю жизнь. Особенно эти выстиранные старые выцветшие занавески.
Мы в области морали - там, где есть форма. И мы должны помнить, что если добро имеет причину, оно уже не добро, если оно имеет последствие, награду, - это тоже не добро. Добро - оно вне цепи причин и следствий. Мы должны это делать, потому что мы должны это делать. Не потому, что это нам принесёт какую-то пользу, выгоду или для этого существуют какие-то причины. Оно всегда беспричинно и бесполезно.
Литература и журналистика, может быть, так замечательно описывает добро потому, что чересчур сильно ему сопротивление. Мне кажется, что зоркость, жалость, юмор в тесном общении с ближними - это важнее, чем что-то, может быть, другое. Да, нужны смелость, мужество, принципиальность журналисту, но я повторяю, ещё нужна и доброта, ещё нужно и понимание другого человека. Кто-то может заплакать, потому что плачет другой. Потому что это не с тобой происходит, но ты ставишь себя на место этих людей. В нашей профессии есть много общего не только с писателями и с литературой, как я говорила, но, как ни странно, и с актёрством, но в лучшем смысле этого слова. Актёрство - это не придуряться кем-то. Как говорят, актёр должен сыграть в предлагаемых обстоятельствах.
Так, когда мы сталкиваемся с каким-то горем, мы не должны шарахаться от этого, мы должны думать о том, что это с нами или с нашими близкими может случиться, и как бы мы тогда хотели, чтобы реагировали на это?
Когда я вам говорила о слове, - кто-то сказал о поэзии, что это «лучшие слова в лучшем порядке». Так же важно в журналистике, чтоб и с к а т ь л у ч ш и е с л о в а в л у ч ш е м п о р я д к е. Пушкин, например, ещё боялся, что как бы слово не оказалось больше своего предмета. Надо бояться пафоса, как избыточной силы в космосе. Так избыточным может быть патриотизм, но слово должно быть точным и стоять на своём месте. Есть такие счастливые слова, в смысле точности, силы и глубины.
Мне кажется, если будешь сосредотачиваться на этом, будешь помнить, что журналистика - это не только «что», но и «как», то тогда это со временем не превратится в какую-то халтуру, потому что в журналистике много халтуры. А затяжная халтура, она обычно развращает и опустошает. Даже очень талантливых людей.
Поэтому, если у вас будет возможность, если у вас будут силы существования в профессии, думайте и про «что» и про «как», думайте о языке, которым пишите, потому что язык он затягивает, наполняет соками и токами и тебя самого и у тебя нет уже какой-то апатии, поникшего лица. Ты уже не напоминаешь самому себе какое-то упавшее учреждение. Конечно в журналистике много эйфории у того, у кого в данный момент есть успех. У них есть такое легковесное упоение в бою. Но вместо радостного согласия на схватку, когда вы будете взрослеть, наверное, скорее всего, вам пригодится такое трагическое сознание её неотвратимости.
Когда-то Наум Коржавин сказал мне, что у нас была страна, имея в виду с началом перестройки, - не просто не развитая, а очень сильно не туда развитая. Поэтому выпрямлять её по отношению к людям - очень трудно. Тот же Мераб Мамардашвили говорил, что Россия - страна вечной беременности, то есть все время что-то происходит и ничего не случается. Это замахивание, - вот мы такой делаем проект, такой, - но у нас нет умения. По словам Мераба, - культура - это умение практиковать сложность. В этой формуле мне нравятся все слова. Умение, искусство, не просто шапками забросаем, - надо уметь что-то сделать. Надо решиться, надо уметь и практиковать сложность, то есть не на словах. Жизнь не такая и не такая, - она разная.
Надо понимать, что общественная связь между людьми - это и есть гражданский долг. А, к примеру, свобода - это гражданская обязанность. Важно включаться в точку и в непрерывность опыта, читать и знать традицию, предыдущее поколение, перенимать лучшее, наполнять новым современным звучанием и содержанием. Включение в традицию политическую, демократическую, либеральную, историческую, литературную и человеческую просто повседневную даже - всё это очень важно.
Журналисты должны помнить, что они не должны избегать быть людьми. Не главное - я профессионал, а дальше всё остальное на профессионализме. Ни на каком профессионализме далеко нельзя уехать. Рано или поздно это вступает в противоречие или наоборот, в объёмное содержание того, какие мы люди. Политик или журналист или человек любой профессии должен спрашивать и спрашивать, находить и терять, знать или не знать, и знать, когда не знать, и знать, когда знать.
Когда я уезжала сюда к вам в командировку, мне ребята мои коллеги, мои начальники, советовали о чем им как читателям интересно в Калининграде, потому что я ещё кроме лекций буду писать «Один день в городе N», свои, опять же я говорю, очень субъективные заметки, то, что мне удалось краешком глаза увидеть за эти несколько дней. Каждый говорил, - спроси, почему не переименовывается город? Спроси, почему появился памятник Ленину? Я уже успела за эти несколько дней расспросить. Мне интересно, одна женщина мне объяснила. Я говорю, почему вы не настаиваете, чтобы переименовали город? Не хотите назад немецкое название? Она горит, - нет, мы уже к этому привыкли, мы не воспринимаем это с именем всесоюзного старосты Калинина, а мы воспринимаем это с растением калина. Я ожидала чего угодно, но я не ожидала, что это будет связано с калиной.
Когда я спрашивала, почему появился памятник Ленину, мне сказали, что его убрали на реставрацию, но обещали потом поставить. Потом сказали, - почему не ставите, - вот поставили. Я спросила, что у вас сильны коммунисты? - Нет. Дело не в коммунистах.
Что я уже нащупала за два дня, что нас что-то толкает всё разделить и каким-то нам известным рациональным способом рассечь, развести по сторонам, отвлечь одного от другого. Коммунистов - от некоммунистов, русских - от нерусских, центр - от провинции. Каждый отсечённый на таком основании «чистый» кусок тут же начинает клубиться. Жизнь она вообще клубится. И поэтому, мне кажется это самое интересное. Ты можешь приехать с программой, почему это так или не так, почему снесены такие памятники а поставлены другие. А потом ты выслушиваешь людей и ты понимаешь, что сила и правда в том, что жизнь клубится. Нельзя ничего отсекать, всё вместе существует и это, может быть самое интересное.
Заканчивая уже совсем, я хотела бы сказать какие-то, если это возможно пожелания, что в какой бы профессии ни существовали, как бы ни складывалась ваша жизнь, я думаю, что ни в какой профессии вам не помешает а наоборот только может помочь, если вы будете проживать свою жизнь, если у вас будет роман собственной жизнью. Если вы будете что-то делать через интенсивность своих собственных чувств. Потому что жизнь что-то делает с текстом слов того, кто пишет эти слова. Если не жить свою жизнь, то очень мало в ней можно, чему научиться.
Я провела неделю в Венеции и кроме всех музеев, красот и мест Бродского, каналов, оперы и всего, что я видела, меня чуть ли не больше всего поразило, что сами венецианцы, которых мы спрашивали дорогу, а они отличаются тем, что у них только маленькие собачки, - с какой радостью они объясняли нам дорогу. Какая-нибудь старушка с палочкой начинала идти в другую сторону. Ведь их дёргают каждый раз. Нельзя сказать, что у них уровень жизни, там много безработицы, в городе почти нет работы, там своя трудная жизнь, там люди болеют, умирают, там ничего такого не происходит необыкновенного. Это было, я не знаю, какое счастье для них. Это повторялось каждый раз. Вдруг какой-то старичок начинал гулять совсем в другое место, он говорит, - мне всё равно, куда с собачкой. У него оказывалась там жена из Молдавии. Потом какая-то хорошо, дорого и красиво одетая женщина, явно богатая - та же реакция, та же улыбка, та же доброжелательность, тот же подробный рассказ, доведение до того места, где тебе надо. Это были восемь дней. Что-то есть, понимаете, такое, что нас объединяет во всем мире. Есть много, что разъединяет, но есть, что объединяет. Я сама в Москве стараюсь объяснить всем тоже дорогу. И стараюсь оправдать москвичей, - вот вы обижаетесь, - может человек спешит или некогда, не обижайтесь. Мне кажется надо брать пример с того, что происходит где-то и как-то.
Самое последнее, сем я завершаю. Это когда-то актёр Георгий Вицин, - может вы по своей молодости не видели этот старый советский фильм «Кавказская пленница», - как много он там придумывал сам, придумывал сам эпизоды. Когда его держат, а он дергается, чтобы уйти. Очень многие эпизоды были придуманы им в фильме. Он там такой смешной, такой простой, а на самом деле, как мне рассказывали - это очень образованный человек, который в театре или в кино в любом перерыве он сразу садился и просто читал книгу. Он не тратил время на какие-то разговоры, отвлечения на выпивку, он садился и читал книгу и так это было, практически, до самой смерти.
И вот, когда он очень болел и, можно сказать, умирал, бедствовал и отказывался от интервью, отказывался от какого-то пиара, Геннадий Хазанов, который возглавил Театр эстрады, предложил ему участие в каком-то проекте очень громком, бешено популярном, в котором куча денег, а Вицину нужно было делать операцию очень серьёзную. Хазанов рассказывал, завлекая, и любой бы другой, наверное, был бы счастлив, что вот он хотя бы под конец жизни сейчас сыграет, потому что его стали забывать, быть может, получит кучу денег, быть может, сделает операцию, быть может, оплатят эту операцию. А он поблагодарил и сказал, - спасибо, пожалуйста, но я люблю, чтобы было тихо.
Профессия актёра, так же как и профессия журналиста - это очень громкие профессии. Но при этом и одну, и другую профессию, и может быть ещё какие-то другие, очень важные можно постигать и через тишину, не обязательно через громкость. Мы многое могли бы услышать в этом мире, если бы мы сами меньше шумели. Листья, траву, землю, ветер, деревья, голоса отдельных, очень отдельных людей. Все шепоты и крики. Мы должны просто помнить, что шёпот может быть сильнее крика.
Аплодисменты студентов
